Из книги

"Мои показания"

"...После оглашения приговора в зале Верховного суда Туркменской ССР 3 марта 1961 года меня снова привезли в тюрьму, в мою камеру. Честное слово, на меня не произвел впечатления срок. Это потом каждый год заключения растягивается на дни, на часы, и кажется, что шесть лет никогда не кончатся. Значительно позже я понял, что словами "изменник родины" мне искалечили не шесть лет, а всю жизнь. Тогда же у меня было только одно ощущение: совершена несправедливость, узаконенное беззаконие, и я бессилен, я могу только собирать, копить в себе обиду, отчаяние, копить, пока меня не взорвет, как перегретый котел!

...Я объявил голодовку. Написал заявление - протест против суда и приговора, подал его в "кормушку" и перестал брать пищу. Несколько дней ничего не брал в рот, кроме холодной воды. Никто не обращал на это внимания. Надзиратели, выслушав мой отказ, спокойно уносили мою пайку и миску с супом, а в обед приносили снова. Я снова отказывался. Дня через три в камеру вошли надзиратели и врач. Приступили к операции под названием "принудительно-искусственное питание". Меня скрутили, надели наручники, воткнули в рот распиратель, ввели шланг в пищевод и стали лить через воронку питательную смесь, что-то жирное, сладкое. Надзиратели говорили:

- Снимай голодовку, все равно ничего не добьешься - мы тебе даже похудеть не дадим!

Та же процедура повторилась на следующий день.

Я снял голодовку. Ответа на заявление я так и не получил.

Через несколько дней за мной пришел надзиратель. Он повел меня по лестницам и коридорам на первый этаж и впустил в обитую черной клеенкой дверь. На табличке надпись: "Начальник тюрьмы". В кабинете за столом, под большим портретом Дзержинского, сидел сам начальник тюрьмы. На диване - знакомые мне по следствию прокурор по надзору и начальник следственного отдела. Четвертым был незнакомец, глянув на которого, я вздрогнул: так неестественна и отвратительна была его внешность. Маленькое шарообразное тельце, коротенькие ножки еле достают до пола, тоненькая-тоненькая шейка. А на ней огромный сплющенный шар - голова. Щелки глаз, еле заметный носик, тонкий улыбающийся рот тонули в желтом, тугом, лоснящемся тесте. Как эта шейка не переломится под таким грузом?

Мне сказали, что это заместитель прокурора Туркменской ССР. Предложили сесть. Разговор вели в дружески-фамильярном тоне. Спросили, как я себя чувствую, снял ли голодовку. Я поблагодарил за трогательную чуткость и внимание, сказал, что голодовку снял, и тоже спросил:

- Скажите, пожалуйста, когда меня отправят? Куда?

- Поедэшь на комсомольская стройка. Будэшь комсомолец, - ответило чудище, расплывшись в улыбке и радуясь собственной шутке, хотя это вовсе не было шуткой.

Мне стало невыносимо противно. Мне, осужденному за измену родине, было как-то неловко слышать от них эти слова здесь, в кабинете начальника тюрьмы, видеть их циничные ухмылки. Они все отлично понимают! Я тоже понимал...

Вернувшись в свою камеру, я вспомнил стройки, на которых работал. Около каждой - лагерь, колючая проволока, вышка, часовые, "комсомольцы в бушлатах". Я вспомнил как меня, девятнадцатилетнего парня, послали в двухмесячную командировку на Бухтарминскую ГЭС. Поселок Серебрянка, где жили мы, вольные строители, находился довольно далеко от стройки. Там же, в Серебрянке, был и лагерь. И нас, и заключенных каждую смену возили поездом на работу и обратно. "Вольный" поезд - пять-шесть двухосных вагончиков. Он останавливался метров за пятьдесят от вахты, мы предъявляли свои пропуска вахтеру-солдату и шли через проходную. Потом открывались ворота, и прямо на территорию стройки вкатывался длиннющий состав с зэками. Он состоял не из несчастных двухосных вагончиков, а из здоровенных четырехосных пульманов, и в каждом зэки как сельди в бочке! На каждой тормозной площадке - по два автоматчика, а в хвосте поезда - открытая платформа с солдатами.

Я работал вместе с ними, с "комсомольцами в бушлатах". Получал зарплату, ходил в выходной на танцы и ни о чем особенно не задумывался. Один только случай запал в память.

В начале августа, днем, вдруг стрельба с вышек в сторону Иртыша. Все побросали работу, побежали к берегу, столпились у самой запретки (запретная зона) - вперемежку зэки и вольные. Нас отгоняли, но мы, конечно, не уходили, глазели. Уже за серединой реки, близко к противоположному берегу, плыл человек. Нам было хорошо видно, что он плывет с трудом и старается двигаться побыстрее. Это был зэк. Он, оказывается, подкараулил момент, когда земснаряд не работал, пробрался по его трубе и вынырнул на Иртыше далеко от берега. Увидели его не сразу, а когда увидели и стали стрелять, он уже был довольно далеко. За ним в погоню пошел сторожевой катер. Сейчас он как раз нагонял беглеца, был от него всего в десятке метров, но офицер с пистолетом в руке почему-то не стрелял.

- Ну да, он выстрелит и убьет, а зэк утонет - поди потом докажи, что не убежал! - объясняли зэки в толпе. - Он обязан представить или живого, или труп.

Между тем беглец доплыл до берега, поднялся и, шатаясь, сделал несколько шагов. Катер уже ткнулся носом в камни, офицер спрыгнул и очутился в двух шагах от зэка. Я видел, как он поднял пистолет и выстрелил в ноги. Зэк упал. Подбежали автоматчики, и офицер при них и на глазах толпы на другом берегу выстрелил несколько раз в лежащего человека. В толпе ахнули! Кто-то матерно выругался.

Тело потащили по камням и, как мешок, бросили в катер. Катер ушел по направлению к лагерю.

Я невольно вспомнил и Бухтарму, и этот случай, и другие стройки. Куда бы меня ни повезли, я теперь везде буду вот таким "комсомольцем", буду мокнуть и мерзнуть при проверках, жить за колючей проволокой, меня будет охранять вооруженная охрана с овчарками, а если я не выдержу и попытаюсь бежать, меня так же подстрелят, как того парня на Иртыше..."