Бухтарминская ГЭС

Ольга Бергольц

ПО СЛЕДАМ ПОЭМЫ

Ну и долго же я не отчитывалась в своем летнем путешествии. Иные писатели успели за это время съездить кто в Италию, кто в Индию, кто в Монтевидео.

Но я была дальше всех этим летом. Я путешествовала в прошлое, настоящее и будущее судьбы моей страны, моей судьбы. Я ехала, летела и плыла по следам поэмы «Первороссийск».

А перед тем как туда отправиться, у меня была встреча с одним первороссиянином. Мне трудно вспомнить, каким образом я узнала о нем. Но я узнала, что он был подростком в Первороссийске и что он один из тех инженеров, которые возводят плотину и затопляют исторический Первороссийск. Первое Российское общество землеробов-коммунаров (его ядро — Обуховский завод). Второе Российское общество землеробов-коммунаров (ядро — Семянниковский, ныне имени В. И. Ленина завод) и третью коммуну — «Солнце», или «Солнечная» (тоже питерские). Это почти все из-за Невской заставы, места моей родины. И над всем этим сейчас расстилается Бухтарминское море.

Так вот, об этом первороссиянине. Я долго созванивалась с ним по телефону, и мы условились встретиться буквально накануне моего отъезда. Я и мои домашние очень хлопотали о том, как угостить старичка, потому что кем же может быть первороссиянин, как не глубоким согбенным старичком. Мы решили отварить ему цветную капусту, чтобы ему легче было жевать. И мы все в доме любовно именовали его «наш старичок», «приедет старичок». И вот в точно условленное время, в десять часов вечера, раздался звонок. Передо мной стоял пожилой человек с развернутыми плечами, огромный, благородный, седоватый. Он представился. Я захохотала, как попугай. И в ту же минуту мелькнула невероятная мысль: да какой же он глубокий старик, он — мой современник, «годок». В те дни, когда я жила в Угличе и боялась дышать на коптилку, он жил в Первороссийске. И это ощущение современности с легендарным Первороссийском, с его людьми озарило меня. Разумеется, он удивился моему странному веселью. Я объяснила ему, в чем причина такого идиотского смеха. Мне показалось, что он обиделся и его глаза с широко разлитыми зрачками немного смутились.

— Коммуна... Я, конечно, был в коммуне ребенком, подростком, но вы ведь знаете, что детская память крепче всего схватывает явления мира и держит их всю жизнь. И вы, конечно, знаете, что эти впечатления формируют человека.

Не могу не сказать, я спросила его:

— Вы читали «Дневные звезды»?

— Нет,— ответил он совершенно спокойно.— Я знаю вас просто как блокадного поэта. Но дело не в этом. Я хочу сказать: Первороссийск бессмертен, хотя исчезла сама точка — она затоплена. Первороссийск у меня тут, в груди. Первороссийск — коммуна, она в людях. А историческая точка, конечно, затоплена.

И вот я летела к этой исторической точке. Но, впрочем, не столько к ней, сколько к пуску первого агрегата Бухтарминской гидроэлектростанции. Я рада, что создание невероятных агрегатов, пуск могучих электростанций, их свет и сила сопутствуют мне, как и всем людям моего поколения, с самого детства. Я помню, как Невская застава была подключена к Волховстрою, только что рожденному. Я помню, как на «Электросиле» создавался генератор номер шесть — ворошиловский генератор, первая потогдашнему сверхмощная машина, сделанная собственными руками и из отечественных материалов. Я была на Волго-Доне в его тяжкие рабочие часы, когда Дон сливался с Волгой, а по обе стороны канала с обнаженными головами шли работяги, шел народ и строго говорил: «Освободительница идет!» Они сопровождали Волгу и Дон с обеих сторон с обнаженными головами, они вели две великие реки друг к другу. И я видела это. Я сейчас не написала об этом, потому что вся вторая часть «Дневных звезд», самая разверстная, самая трагедийная — впереди. Ее листы лежат передо мной. Мне страшно прикоснуться к ней руками. Но путешествие по следам поэмы — это для второй части.

Я-то мечтала поехать путем первороссиян — по железной дороге, по тому же маршруту, как они. Но я летела на Ил-18, и подо мной были только облака, облака, облака. Таким образом с пересадками я добралась до Усть-Каменогорска. А в Усть-Каменогорске, точно узнав, что послезавтра будет пуск первого бухтарминского агрегата, я в полном смысле слова взяла за горло какого-то «левака», такси, и, подсадив к себе отвратительного чиновника, не помню, как его имя, который все время доказывал водителю, какой он главный в этой области, и девушку из Ленгидэпа, героически мчавшуюся на пуск, поскольку она принимала участие в проектировке,— устремилась по серпантину в Серебрянку.

Доехали уже почти ночью. Часы мои были еще не переведены, и четыре часа разницы еще не ощущались. Но я устала от облаков, я не ангел, чтобы летать меж облаками. Я направила стопы свои в гостиницу, где для моей спутницы был приготовлен номер, а для меня ничего не было. Но тут меня подцепил знакомый журналист и сказал:

— Что ты, Ольга, пойдем в городок журналистов.

Тут надо сказать, что начальник строительства Михаил Васильевич Инюшин, ученик и верный последователь таких рыцарей света, как Кржижановский, Винтер и в особенности Графтио, организовал на «диком бреге Иртыша» некий малый городок. Он противник палаточной романтики. Он думает, что строитель должен приехать в город, а не в палатку, что строителю нужно где-то спать, умываться, выпить чаю и т. д. И вот городок журналистов, где мы жили, был опытным участком будущего города строителей. Это были весьма хорошо сложенные домики, которые в любую минуту можно было перенести с места на место — разборные. В своей великолепной статье в четвертом номере «Нового мира» М. В. Инюшин пишет об этих городках. Мне думается, что это очень справедливо.

Почему действительно всегда в палатках, на сырой матери-земле? Городок разборный, легкий и легко переносится с места на место. Но это все-таки человеческое жилье. Увы, у нас не тот возраст, да и у республики нашей не тот возраст, когда мы с упоением пекли картошку в костре и пели: «Ах, картошка — объеденье, пионеров идеал, тот не ведал наслажденья, кто картошки не едал...»

Я знала, что агрегат Бухтарминской станции будет приведен в действие тем морем, которое разостлалось над коммуной. Конечно, никто не мог точно установить, когда агрегат будет пущен и когда он даст промышленный ток, предназначающийся главным образом для рудного Алтая. Несметное количество журналистов, в числе которых, конечно, была я, толклось около плотины, как маленькая, но назойливая стайка комаров. А вода, выливавшаяся из-под плотины, грохотала, как в первый день творения. Стоять над этим водопадом было страшно.

Начальник строительства предложил мне проехать на верхний бьеф. Здесь вода была спокойна. Это было уже начало Бухтарминского моря. И вот только тут я успела объяснить Инюшину цель своей командировки по следам поэмы.

— Хорошо,— сказал он,— послезавтра у нас официальное открытие, а потом я дам вам катер «Академик Графтио», и вы пройдете над вашими коммунами. Они затоплены.

Но пуск первого агрегата, и подача промышленного тока, и включение его в сеть «Алтайэнерго» должны были состояться вечером. Мы, конечно, толклись, как комарики, задолго до этого момента. Не могу не потщеславиться: мне было очень приятно, что проект создавал наш Ленгидэп и что наладчик, то есть человек, который должен был подключить первый агрегат, работающий на море коммуны, был наш ленинградец Александр Александрович Соколовский.

Приготавливались к пуску первого агрегата долго. Все участки станции были ослепительно освещены. И, стоя рядом с тем агрегатом, который должен был быть пущен, только чуть-чуть вскинув глаза, можно было видеть скалу, в которую упирается станция. Она не была обнесена стенами.

Яростное возбуждение царило на станции. Люди бранились друг с другом, кто-то кого-то осуждал, журналисты отпихивали друг друга руками.

В зале, где был щит с приборами, показывающими, включен ли первый агрегат в систему «Алтайэнерго», и другие круглые приборы, расположился президиум. За президиумом толпились рабочие, инженеры и гости. Это был рабочий момент. Обернувшись, я обнаружила, что рядом со мной стоит Яков Жарков, бывший парторг завода «Электросила». Последняя наша встреча была в октябре 1941 года, когда немцы штурмовали Ленинград. Поговорив о чем следует в те минуты, Жарков сказал тогда:

— Хочешь, подброшу до города? Я ответила:

— Давай.

Мы вышли из парткома. А у ворот завода стояла громоздкая санитарная машина с вдрызг разбитыми стеклами.

— Садись,— сказал он.

Я, конечно, села. Мы уселись друг против друга на койках, которые там были, и я спросила:

— Жарков, а почему это ты ездишь на такой машине?

И он мне сказал, что все машины у завода взяли, потому что немцы примерно в пяти километрах от завода, а нам предоставили эту...

И вот Жарков теперь стоял рядом со мной и, так же как я, напряженно смотрел на щит, где трепетали и колебались стрелки. Он-то все понимал, а я — нет. Я все щипала его за руку и просила:

— Ты мне, пожалуйста, объясни, когда будет подключен агрегат.

— Ничего особенного,— сказал он.— Может быть, вздрогнет здание, когда наступит синхрон и наш ток пойдет навстречу алтайскому.

Может быть, товарищ Жарков и другие, читая эту статью, улыбнутся, но я не могу технически точно объяснить происходящее. Я спросила Жаркова:

— Ну а что я должна увидеть?

— Сначала должен наступить синхрон, то есть ток, который мы подаем с агрегата, должен совпасть с током «Алтайэнерго». Затем должен быть дан импульс, то есть наш ток немножечко должен преодолеть встречный ток «Алтайэнерго» и поступить в его распоряжение. Но ты не бойся,— сказал он,— ну, вздрогнет здание, я тебя поддержу.

А я вспомнила бухтарминский грохочущий водопад, как бы созданный господом богом на второй день творения.

Александр Александрович Соколовский стоял у щита, резко освещенный и атакуемый «лейками» и прочими аппаратами журналистов, производил наладку, подключал агрегат к системе «Алтайэнерго».

Вцепившись в рукав Жаркова, я шипела:

— Пожалуйста, говори, что происходит, я все равно ничего не понимаю.

Он сказал.

— Ну, гляди вот на эти стрелки. И главное — ничего не бойся.

— Да я ни черта не боюсь. Разве ты не помнишь? Вода грохотала под нами, здание слегка сотрясалось, господь бог создавал воду и землю. А стрелка металась, и это было очень долго, и все изнемогли и переругались друг с другом до потери сознания. А Александр Александрович крутил и крутил какие-то ручки. И вдруг стрелка бешено заметалась. Мой парторг, конечно, ничего не успел сказать мне, здание не вздрогнуло, но в зале раздался возглас:

— Синхрон, синхрон!

Это означало, что ток первого агрегата влился в систему «Алтайэнерго» и тотчас же отправился на рудный Алтай.

— Синхрон, синхрон! — кричали все. И все целовались, и вообще было непонятно, как это несколько минут назад кто-то ругался друг с другом, и товарища Ждана, начальника цеха электромонтажников, уже качали и, подбрасывая, кричали:

— Синхрон!

И все снова обнимались и целовались, как на пасху. И я подумала: так ведь коммуна здесь. Коммуна в людях. Что бы ни произошло, она в нас.

Потом в катере «Академик Графтио» вместе с двумя работниками райкома и еще двумя журналистами мы шли по Бухтарминскому морю. Работники райкома были местные старожилы. Они говорили:

— Над рощей идем... Над Второй Российской... А вот и Первороссийск...

Первороссийск, который с помощью Ленина был создан петроградскими рабочими, находится на дне Бухтарминского моря, так же как и обе другие петроградские коммуны. До этих коммун люди мечтали о Городе Солнца, о Фаланстерах, о Коммунизме. Питерские рабочие вот там, на отрогах Алтая, построили эти коммуны. Коммуна — в сердце и в людях.

Я попросила причалить к остатку того урочища, которое было Первороссийском. Там, вдалеке, была могила первороссиян, но не первооснователей, а уже колхозников. Ведь на месте разгромленного колчаковцами Первороссийска возник в тридцатые годы колхоз «Первороссийск». И мы дошли до этой могилы.

Море, конечно, затопит и этот отрезок земли. Пока мы шли туда, буйство трав и цветов поразило меня. Но то были дикие травы. Выше человеческого роста вздымалась дикая конопля, источая удушающий запах мечты. Почти до колен поднималась полынь со своим страшным запахом разочарования и горя. В лицо хлестали лебеда, бурьян.

Так я шла по земле дерзаний, земле мечты.

И тут же было явление, о котором один высоколитературный товарищ сказал, что «это оставляют специально для писателей». Но что поделать — на этом клочке земли коммуны, еще не затопленном морем, в совершенно страшной хижине жил старичок, который сушил рыбу на солнце. Были у него две грядки картошки, а в городе Барнауле были у него сын — врач и дочь — медицинская сестра. Но ни под каким видом он не собирался уходить с этого участка. За ним приезжала Советская власть, партия, дети. Все ему говорили:

— Дедушка, да ведь тебя же затопит.

— Не ваше дело,— отвечал он.

И когда «Академик Графтио» подходил к этому участку, мы заметили, что кто-то в лодчонке мелькнул вправо. Это был дед. Он думал, что его опять будут уговаривать переселиться. Робинзон, да еще без Пятницы! Действительно, кажется, специально для литераторов.

И все-таки мы сквозь мокрую коноплю, лебеду и полынь дошли до могилы колхозников-первороссиян. Я нарвала пучок трав, всех, которые росли на этом участке земли, и, засушенные, они стоят около меня в вазе. Но они уже не источают своих ароматов...

А потом я еще была в городе Алма-Ате, куда тридцать лет назад я и покойный муж Николай Молчанов сбежали строить социализм. Об этом городе, о путешествии в неистовую юность нашу я расскажу особо в первой главе второй части «Дневных звезд».

Но я уже сейчас скажу, что прежде всего меня поразило то, что горы, под которыми стоит Алма-Ата, не уменьшились, а выросли. Обычно — со временем — все уменьшается, но горы были еще выше, чем в молодости. Я совершенно не узнала город, настолько он обстроился, настолько он заасфальтирован. Мне кажется, что так уж тщательно не нужно было асфальтировать его. Например, дорожки городского парка. В молодости там под ногами хрустел гравий, а сейчас абсолютно все залито асфальтом. Неужели могут деревья дышать при этом?

В Алма-Ате, на окраине, в новом доме я была у Веры Николаевны Петровой и ее дочки Нади. Вера Николаевна Петрова — жена председателя Семянниковской коммуны — Второго Российского общества «землеробов-коммунаров». Это было вечером, и выросшие за это время горы сияли ослепительно розовым светом. А Вера Николаевна до невероятия была похожа на мою бабушку и рассказывала мне, как они сюда добирались, как муж ее был расстрелян в числе других двадцати восьми коммунаров и главарей первой петроградской коммуны. Их прах тоже перенесли с места расстрела, потому что и это пространство заполняет собой юное Бухтарминское море. Вера Николаевна говорила мне, что они — еще живущие коммунары — постарались заказать памятник — бетонную пирамидку над прахом первых коммунаров. А мне кажется, что Ленинград должен бы сделать это. И я еще хотела бы, чтобы Бухтарминская ГЭС, когда вступят в строй все ее агрегаты, была названа Бухтарминской ГЭС имени петроградских рабочих. Я говорила об этом товарищам на пуске первого агрегата. Им кажется, что это было бы правильно...

И все-таки получилось, что я пишу статью к Новому году. Не люблю я писать статей к случаю. Но уж если так получилось, то это совсем неплохо. Даже хорошо. Даже очень хорошо. В заключение беглых строк, из ко­торых потом, наверное, что-нибудь получится для Главной книги, я хочу поздравить с наступающим Новым годом всех читателей моих, особенно тех, которым я еще не ответила. Я хочу сказать им и всем: с Новым годом семилетия, товарищи, с Новым годом нашей бессмертной Коммуны!

 

1961